В лесу хорошо. Наверное я дерево. Неспешно погружаясь вместе с велосипедом в переплетение почти незаметных лесных дорог и тропинок я нахожу места, где бы мне хотелось расти - белые лунные поляны сухого мха, присыпанные черной хвоей, низкие песчаные берега, где граница между желтизной суши и янтарем дна неразличима ни в полдень, ни в сумерки, где узкая прозрачная река делает поворот, погружая своё прохладное змеиное тело глубоко под оплетенный корнями сосен берег, обнажая узкую отмель на пртивоположном.. Или роща высоких осин, мерцающая в непрерывном шорохе, весь день прожигаемая беззвучно ползущим по небу солнцем.
И холодный как поздний вечер овражный ельник, в котором ели растущие даже на самом дне всё равно выше всех лесных сосен. И ольшнник в верховьях Желчи, где она глубиной по пояс, порожистая и ворчливая, хранит в мелких заводях и разливах стройные тела многих поколений растущей по её берегам ольхи.
В лесу у меня был только один двуногий раздражитель, то есть мама. Других не было, и стало заметно, что объем моего раздражения напрямую зависит от количества раздражителей. Много раздражителей - много раздражения, доходящего иногда до физической хвори. Эта механическая зависимость показалась мне ужасно досадной, да и вообще неприемлемой, поэтому я решила вовсе отселить из нашего общего дома раздражение, как вид эмоциональной реакции. Неожиданно оказалось, что это очень просто. Я стала замечать приближающееся раздражение настолько заблаговременно, что оно как-то стыдилось приходить.
От результатов я слегка прифигела, и фигею до сих пор.
Поэтому я решила, что кроме раздражения у меня много чего ещё есть негодного, и это все тоже не плохо бы вынести вон. Ну и в конце концов, можно высадить из поезда вообще все свойства, и посмотреть что будет. Тут я перестаралась.
И вокруг пространство без края, без верха и низа, без цвета и воздуха, движение без движения, когда нет веса своего тела, и нет причин для тревоги.
Так же, как плыть на большой глубине, когда от тебя остается так мало, что беспокоиться уже не о чем.